В размышлениях о жизни, задавая себе вопрос, зачем пришёл я в этот мир, иногда останавливаешься на мысли, что тебя могло и не быть. Только для художника ответ на этот вопрос прост – творить. А быть или не быть человеку в этом мире решается другим – Творцом, этот мир сотворившим. Художника Виктора Рябинина могло не быть по другой причине: уже после появления на свет в первый год жизни его пребывание в этом мире могло завершиться по вине эпидемии в Кёнигсберге, косившей сотни детей – немецких и русских. Вызванные к ребёнку военные врачи огорчили его родителей своим заключением – помочь не чем, день, другой и придётся хоронить. И тогда его няня вспомнила, что в городе остался врач – эпидемиолог, считавшийся светилом ещё до войны. Его нашли. – Wasser! Nur Wasser trinken! – сказал он, осмотрев и ощупав мальчика. Витю отпоили водой и болезнь отступила.

 Став взрослым и известным художником Рябинин одну из своих выставок назовёт: «Я родом из Кёнигсберга». Тот Кёнигсберг, в котором он родился, был городом страданий, руин и пепелищ. Оружие и боеприпасы, доступные всем, становились причиной неожиданных взрывов, перестрелок на улицах, убийства патрулей. После штурма павшая крепость нет-нет да ещё огрызалась стрельбой припрятавшихся единичных защитников. Но мирные немцы и русские уже начинали преодолевать жгучую ненависть друг к другу, давая место состраданию. Как это происходило, Виктору было известно по своей семье. Отец – кадровый офицер – штурмовал этот город и считал его тем трофеем, который надо вернуть к мирной жизни. Мать, познавшая подневольный труд в Германии, имела своё представление о немцах, разных и, далеко не все из них были безобразно жестоки.

Мне, представляя детство Рябинина на фоне разрушенного города, хочется назвать его дитём руин, а кёнигсбергские руины – его воспитателями. Но, думается, родителям Виктора это бы не понравилось. Они его растили на российских корнях семейного древа. Отец – собственным примером службы в Красной армии. Его военные будни начинались на Дальнем Востоке, откуда в начале войны он попал на Калининский фронт в жестокие бои. Витя слышал об этом в застольных разговорах отца в компании однополчан.

Мать – рассказывала ему о деде, которого он не видел при жизни – бойце бригады батьки Богуна, входившей в дивизию героя Гражданской войны Щорса. От родителей к нему приходила война картинами фронтовой и тыловой жизни, где проходили драматичные дни выживания матери, угнанной в 1942 году на принудительные работы в Германию. Сначала это была «Tahometr Fabrick», затем типография в Дюссельдорфе. А сам Виктор этот период детства назвал «двойным воспитанием» и сформулировал это так: – В том, что я вырос весёлым пессимистом, виновато моё двойное воспитание – русские народные сказки и готическая архитектура.

 В прусский город входил русский образ жизни с его традициями и проявлениями, иногда не лучших черт культуры и быта. Появилась настоящая советская школа. И появилось желание рисовать. С бумагой было сложно. Рисовал на кусках фанеры, обрывках обоев, кафеле печки, где долгое время сохранялся его рисунок самолёта химическим карандашом. В школе среди других предметов довелось изучать немецкий язык. Не было ничего удивительного, что ему было интересно всё немецкое.

Он напишет об этом сам, назвав дневниковую страницу так: «Десять вещей, которые потрясли меня на протяжении первых лет жизни в Кёнигсберге»:

• – Ароматный запах бензина американского автомобиля «Виллис» и тупорылый «Додж», с его низкими бортами, в кузов которого мы могли без труда заглядывать;
• – Вид румяного яблока, выкатившегося из сада, окружавшего руины разбомблённого дома; – Находки при раскопках жилых домов: детские игрушки, посуда, боеприпасы и оружие. Ура! Я обладатель настоящего пистолета «Вальтер»!
• – Немецкий гараж из гофрированного железа, продырявленный пулями и осколками снарядов. И в нём – о, какая радость – чёрный «Мерседес», почти целый, только в лобовом стекле несколько дыр от пуль, да спущенные шины, мы по очереди крутим руль;
• – Поездка с ветерком в открытом кузове «Студебеккера» по разрушенному Кёнигсбергу в район Трагхайм мимо здания правительства Пруссии, облицованного красивой жёлтой плиткой; 
• – Прогулки по кёнигсбергским ещё не разорённым кладбищам с их мраморными скульптурами и надгробиями, коваными ажурными решётками, словно в музее под открытым небом;
• – Набеги за яблоками в общественный сад на Каштановой аллее. Рискованное мероприятие, так как сад охранял сторож с ружьём, заряжённым солью;
• – Походы в солдатский клуб в кино на недетские фильмы.

Но, как и у всех детей войны, вызывали у него особое уважение военные, их ордена, погоны ,блестящие сапоги. – С тех пор у меня привычка драить обувь, – говорил мне Виктор – Тем более, что мне сделали настоящие сапожки – лет шесть-семь мне тогда было. Сапожки не хромовые, простые, детские, солдатские. Я любил щеголять ими.  Но вернёмся к Кёнигсбергским руинам, по которым особенно не пощеголяешь в детских сапожках.

Партийная власть предполагала, что на месте прусской твердыни возникнет новый советский город, история которого будет начинаться с 1945 года. Реально же, Калининград – Кёнигсберг долгие годы оставался царством руин из ужасной сказки. Таким город оставался и после того, как все остальные европейские города были восстановлены. По таким, как он назовёт «готическим полуруинам» держал свой путь художник из детства во взрослость, удовлетворяя врождённую способность всем интересоваться и многому удивляться. Между тем ещё оставались живые и полуразрушенные памятники истории и культуры одного из красивейших европейских ганзейских городов. Только с Европой его уже ничего не связывало: от Германии и Польши город отделил строжайший кордон. Даже для соотечественников, жителей братских республик, Калининград долгое время оставался изолированным, малодоступным. О реставрации и восстановлении уцелевшего от старого Кёнигсберга и речи до семидесятых – восьмидесятых годов не могло быть. Напротив, добивались оставшиеся памятники былого культурного величия. Неприкосновенным свидетелем прошлого оставалась могила Канта в портике разрушенного собора.

 Виктор помнит: кто-то на ней оставил надпись: «Теперь ты знаешь, что мир материален». В отличие от ровесников – детей переселенцев, Виктор не знал других городов и другой культуры. О величии прежнего города напоминали уцелевшие улицы с красивыми домами под черепичной крышей, кирхами, мощными стенами Королевского замка и красным фасадом Кафедрального собора. Но большую часть города занимали холмы руин, вызывающие, после первых попыток понять жизнь детским умом, мысли о том, что здесь было до разрухи – о тех, кто ходил по ступеням, от которых остались куски мрамора, кто пил из чашек, ставших черепками фарфора. По мере взросления его разговор с руинами переходил на язык образов. Одухотворялись находки – уличные таблички, и он быстро усвоил все старые названия улиц, бронзовые почтовые таблички, черепки самых различных предметов быта и искусства, оплавленные стеклянные фигурки.

Однажды, взяв в руку такую оплавленную стекляшку, его гость спросил: «А где ты взял такой лунный камень?» Виктору пришлось рассказать, какая трагедия стоит за этой неожиданно возникшей красотой. Стекло оплавилось от напалма. Тогда – в августе сорок четвёртого года при бомбёжке Кёнигсберга англичане впервые применили напалм. Огненный смерч сжигал на своём пути всё – от людей оставались только гвозди ботинок, говорил Виктор, знавший эту историю со слов очевидцев. Спасаясь от него, люди прыгали в Прегель, но река, покрытая слоем горючего от взорванных нефтехранилищ, тоже горела. – Не в переносном смысле, а в прямом, по пословице: «из огня – да в полымя», резюмировал эту жуть Виктор.

Есть в Германии маленький городок с названием Кёнигсберг, где ежегодно собираются бывшие жители Восточной Пруссии, а в последнее время, в большинстве – их дети. На одном таком собрании мне довелось побывать, когда там были выставлены фотографии горящей во время этой бомбардировки столицы Восточной Пруссии. Кто–то нашёл в себе мужество, вместо того, чтобы спасаться, вести фотосъёмку. Страх источали эти снимки. И было ощущение, что от стены, где они развешены, несёт гарью. Нет смысла пересказывать изображённое… Если бы заговорил «лунный камень» Рябинина, он бы выразил всё, как было.

 Но Виктор не простой коллекционер артефактов, не рядовой собиратель неодушевленных предметов. Осмелюсь предположить, пытаясь вторгнуться в тайну его творчества, они – черепки, обломки статуэток, таблички и прочий лом разрушенного быта и культуры людей живших в этом городе до него, разговаривают с ним на немецком, который он знает не хуже родного русского.

В одном интервью, отвечая на вопрос, что оказывает влияние на его творчество, Виктор сказал: – Город, место накладывает свой отпечаток. Я рос в послевоенной атмосфере. Причём, меня, тогда ещё мальчика, шокировали существовавшие контрасты: кругом руины разрушенных домов и тут же – цветущие палисадники и сады, полные фруктов. Особое влияние на меня оказали немецкая посуда, предметы быта . Потом пришло понимание того, что всё это оттуда – из другой жизни. И музыка, и звуки. Бой старинных часов в красивом резном футляре, бравурные марши из репродуктора. Порой возникают слуховые галлюцинации и я слышу немецкую речь. Одно время, моей нянькой была немка, беженка из Тильзита – может это отзвуки её слов. Помню запахи сырых подвалов, в которых мы находили игрушки, посуду, разные предметы быта людей, живших в домах от которых наверху ничего не осталось. Всё, что попадало в руки, напоминало – это осталось от живых людей, может быть заваленных останками зданий. В последствии через много лет, картины детства бумерангом вернулись ко мне в страшных снах. И, чтобы снять нарастающее отрицательное напряжение, я решил направить эту энергию в написание картин. Таким образом, волшебство звуков, запахи и картины детства определили основное направление в моём творчестве.

Среди тех, кто любит одну и ту же землю, кто соединяет старый Кёнигсберг с новым Калининградом преемственностью высокой духовной культуры, гуманной родственности людей, Рябинин занимает особое место.

Борис Нисневич

Он выражал душу Кёнигсберга

Помню, как дохнула на меня старым городом мастерская Рябинина, когда я вошёл в неё с шумного Ленинского проспекта. Поднялись мы к нему с нашим общим знакомым Герхардом Липфертом из Баварии, занимающимся обездоленными детьми в обществе «Салем». Герхард сразу связал картину руин на мольберте и артефакты на стенах и спросил меня: «Он здесь родился?» – Да, здесь, в сорок шестом году, – ответил я, – его выставка в Любеке не случайно получила название: «Я родом из Кёнигсберга.

На той выставке были представлены картины из серии «Кёнигсбергские руины», среди которых особый интерес вызывала фантазия памяти Эрнста Теодора Амадея Гофмана, написанная в 1989 году. Слова – не краски, живопись делается кистью, а не пером. Можно, сказать, что изображено, только глядя на картину, как на фотографию. В слабом лунном свете над тёмными водами Прегеля, мёртвые здания, частично разрушенные остовы домов без крыш с пустыми глазницами окон, доминирует над этим израненным кварталом ещё сохранивший мощь вековых стен, Королевский замок. Чёрным облаком нависла над этими руинами фигура лежащего кота Мурра. Жёлтыми грустными глазами взирает он на труп города.

В восемнадцатом веке детство Гофмана проходило в этом сказочном для него крае Восточной Пруссии, в её столице – Кёнигсберге, где он родился. Волею судьбы было дано здесь появиться на свет и Рябинину. С отрочества его духовный мир насыщался творениями гениальных земляков – Канта, Шиллера, Кольвиц, Мигель.

Ему был особенно близок Гофман, талантливый в прозе, стихах и музыке. Рябинин в своей картине-фантазии памяти кумира, как бы продолжил «житейские воззрения» его кота Мурра.

– Фантазия Гофмана мне представлялась безграничной, – говорил мне Виктор, когда я поинтересовался замыслом картин о руинах, – но мне кажется, ни в каком страшном сне он не мог бы увидеть такой Кёнигсберг.  Стало понятно, отчего в картине явление кота Мурра и почему она названа «фантазия памяти». Не было у меня вопроса к художнику, почему преобладает в его творчестве тема руин? Ответ лежал на поверхности, вместе с грудами красного кирпича, черепицы, обломков и осколков, изуродованных барельефов и железных кованых узоров на кусках оград.

Руины, как фон для снимавших фильмы о войне кинематографистов, могли и художнику стать интересной натурой. А о романтике руин даже думать цинично. Они вызывают мысли грустные: о конечности жизни, разрушении, созданного умом и трудом. Откровение же Виктора о том, как он пришёл к руинам с холстом и кистью, не было для меня неожиданным – он и раньше рассказывал об истории своей болезни городом. – Люди жили среди руин. На улице Коммунальной мне запомнился полуразрушенный дом. В большом проёме с рваными краями болтается кровать под свисающими над ней обоями и кирпичами, а в глубине светится окно: кто – то живёт в уцелевшей комнате. Но руины стали преследовать меня и по ночам. Один и тот же навязчивый сон. Я брожу среди развалин и спускаюсь в большой подвал, из которого есть несколько выходов. Но стоит мне приблизиться к какому либо из них, как тут же всё начинает осыпаться – кирпичи, камни, куски штукатурки закрывают проход. Я мечусь от выхода к выходу – всё повторяется. И повторяются эти сны. Я решил, что меня, как художника, может вывести из этого наваждения живописание руин, которые загоняют меня в эту безысходность. Стал рисовать их – и эта тяжесть, давившая на меня, ушла в картины. Вот с чем связан живописный сериал Рябинина «Кёнигсбергские руины».

 Мне понятно, что сны стали катализатором накопившихся в нём впечатлений и чувств. Как и многие известные художники, он меньше всего расположен к популярному разъяснению, что хотел сказать своей картиной. Художнику интереснее знать, что вы в ней смогли понять, включив своё воображение и соображение. В одном интервью Пикассо заметил, что иногда и себе не может объяснить, что хотел выразить. Виктор в разговоре о изображении руин, обронил формулу замысла – вспомнить и напомнить. Ещё одним комментарием к его творчеству может быть наставление его учителя Валентина Григорьева в художественной школе, ставшей первым этапом его профессионального образования, о творческих действиях  живописца: «Сначала по уму. Затем по существу. А потом, как Бог на душу положит!» Что ему Бог на душу положил, понятно. К этим камням надо прибавить атмосферу семидесятых – восьмидесятых годов, пропитанную партийным презрением к немецкому прошлому города, охотой за тенями реваншизма, недоброжелательный взгляд из Конторы Глубокого Бурения – КГБ. Неровен час, кёнигсбергские артефакты могли стать вещдоками. Но время изменялось в пользу художника, невежество отступало, испуская зловоние, которое до сих пор можно почувствовать даже в радиоэфире из уст «патриотов», борющихся с призраком германизации области. Впрочем, Виктор на таком мракобесии не зацикливается.

В одном Виктор уверен, что надо восстанавливать историческое название города. Он не называет себя калининградцем. Ему неприятно называться именем горожанина, происшедшим от фамилии похотливого дедушки, руки которого, не исключено, могли быть замараны кровью репрессированных людей. Он знает другие имена, стоящие за названием города Кёнигсберг, принадлежащие духовному миру всей земли. Не случайно в Литве его назвали «художник Витя Кёнигсбергский.»  Свою позицию о возвращении имени городу Виктор отстаивает публично на собраниях общественности, в диспутах, в областной печати. – Мне абсолютно чуждо название города Калининград, – говорил он, – Переименование Кёнигсберга считаю не только актом политического возмездия победившей державы, но историческим нонсенсом. И, заметьте, ранее переименованным в имена советских политических деятелей городам сегодня возвращены их исторические названия – Петербург, Тверь, Нижний Новгород, Екатеринбург. Остался только Калининград.

А ведь даже в период семилетней войны никому в голову не приходило давать здешним городам русские имена. Когда я слышу, что возвращение городу старого имени это неметчина, мне хочется спросить: « А при слове бутерброд вы не подавитесь?» И хочется напомнить, что Восточная Пруссия всегда считалась самым толерантным краем, здесь всем находился приют – бежавшим из Франции гугенотам, вечно гонимым евреям. Понимали ли это те, в чьи руки попала эта земля? Даже, если бы эти море, леса, реки, янтарь, просто упали бы нам с небес в качестве подарка, то так нельзя было обращаться с этой землёй. А ведь за неё ещё и море крови пролито! Раньше партийные руководители области хотели, чтобы ничего не напоминало о немецком прошлом. – Тогда это ещё можно было понять. А сейчас что заставляет нас сознательно делать город и жизнь в нём хуже? Какого чёрта ломать булыжные мостовые? Это же дорогой материал, специально привезённый из Швеции. Асфальт – дешёвка, через год развалится. Причём, сам слышал, городские чиновники говорят: мы, мол, булыжник потому разбираем, что ремонтировать его не умеем. Глупейший аргумент!

Если говорить об архитектуре, то впечатление, что власти никак не регулируют застройку в центре. Вспомните, напротив СК «Юность» археологи разрыли старый город и часть крепостной стены. Интереснейший объект! Можно было сохранить это всё под стеклом и показывать людям. Но на его месте построили очередной «чемодан». Чиновники ведут себя, как временщики. В одной газете его назвали «калининградец высшей пробы». Вернее было бы сказать «гражданин высшей пробы» – и по позиции, и по знанию, что и как с городом делать Он ведь ровесник нового города и прямой наследник старого. Знает, что где тут было, имена всех улиц помнит – ему легче назвать улицу прежним именем, чем вспомнить чудаковато придуманное в советское время.

 О Рябинине писали, что он один из немногих местных жителей, кто о любом месте в городе, может сказать: «Это моё, родное!» Во время учёбы в Иваново он, по привычке, церкви называл кирхами. Традиционная культовая русская архитектура была ему непонятна. Для него на всю жизнь доминантой города остался Королевский замок, все подвалы которого он исследовал ещё мальчишкой, кирхи, ещё не разорённые кладбища – настоящие исторические музеи. В его памяти запечатлелось многое, уцелевшее от того города, что оставался лишь на фотографиях и открытках.

И в нашей душе живут две культуры, проникая друг в друга.

Художник Виктор Рябинин Кёнигсберг

– Я вам скажу, что зелёный Кёнигсберг, это миф. Альтштадт, Кнайпхоф – это был город с узкими уличками зеленью не избалованный. Другое дело, так называемые новые районы – Амалиенау, Росгартен, Ратсхоф, которые благодаря усилиям главного садовника Эрнста Шнайдера были превращены в зелёный пояс Кёнигсберга. Что касается нынешнего состояния парков и скверов, то они нуждаются в обновлении. И скульптуры, которые прячутся в зарослях на Кнайпхофе могли бы их украсить. На вопрос одного газетчика, может ли отдельно взятый человек повлиять на судьбу этого края, он ответил: – Надо пытаться. Я тоже подписывал самые разные петиции в адрес властей и РПЦ. Но самым важным для каждого считаю делать что-то полезное на своём месте. К примеру, провожу историческую практику со своими студентами, вожу их по городу, показываю и рассказываю о старых зданиях и кварталах. Мы работаем по схеме – как было, как есть и, как должно быть. От каких современных наслоений нужно освободить ландшафт, что добавить… Кажется, сам Господь его уполномочил быть проводником духа культуры и искусства старого ганзейского города к людям, природнившимся к чужой земле.

 И осуществляет он эту миссию не только как художник. В Немецко – Русском доме юбилейный вечер, посвящённый Гофману сопровождался его участием в художественно-литературных композициях исполнением им роли кота Мура и с выставкой его работ.

Но особым прорывом в девяностые годы стало создании книги «Поэзия Восточной Пруссии», для которой он сделал не только иллюстрации, но и стал автором значительного количества подстрочных переводов, которые использовал поэт Сэм Симкин, виртуозно превращая их в стихи. -Да, это было воскрешением из небытия большой поэзии, – вспоминал Виктор,- открывалась бездна культуры Восточной Пруссии. Вот он бренд области! Как они работали с Сэмом над этой книгой мне было понятно и без расспросов. Глубокое понимание Виктором поэзии не могло не сказаться на его оценке переводов стихов немецких поэтов, которые он воспринимал на уровне, равном носителю языка. Поэтому он мог многое подсказать Симкину, чтобы тот далеко не уплывал в своём поэтическом воображении от первоисточника, точнее мог приблизиться к метафорам чужого языка.

Эта книга – «Свет ты мой единственный» – обогатила художника музыкой новой для него поэзии и выразилось в оформлении обложки репродукцией картины «Лодка с цветами» – художественная фантазия по одноименному стихотворению Роберта Фроста. На фоне Куршской косы маяк посёлка Лесное и лодка, которая была сделана на пленере в старой Ладоге. Всё соединяется в этой композиции – Рябинин символизировал приплытие восточно-пруссских поэтов  в русскую литературу лодкой с цветами. Прохудившаяся, отслужившая своё, лодка стала цветочной клумбой – она продолжает жить, но другой жизнью.

Эта лодка дарит надежду, говорит Виктор. И напоминает о стихе американского поэта: “Плывёт над солнечной травой, По самые борта полна цветами Как некогда, гонимая ветрами Вдоль отмели шла к берегу с треской.”

 Разным, разнообразным наследством гордятся первые жители нашего города. Мне показывали хрустальные вазы необычайной красоты, тарелки из ресторана Королевского замка, картины и скульптуры, ставшие личным имуществом. Случайное наследство Виктора – черепки, не имеющие материальной ценности, закономерно – другое, доступное ему богатство. Он так о нём сказал: -Кёнигсберг, сам по себе, знак высокого качества для мировой культуры. По концентрации живших здесь великих людей, ему нет равных нигде. А ведь это не Крым и не Ривьера, но чем-то он их к себе притянул, как примагнитил и меня. Какими словами объяснить его магию, я не знаю. Знаю – это мой город.

Кёнигсберг, сам по себе, знак высокого качества для мировой культуры. По концентрации живших здесь великих людей, ему нет равных нигде

Художник Виктор Рябинин Кёнигсберг

И, между тем, он смог словами выразить свои чувства к городу, вспомнив своё детство: – Помню молочниц, оставлявших у дверей молоко, точильщиков и стекольщиков, их зычные в растяжку слова: « Точу ножи, ножницы! Точу ножи, ножницы! Стёкла! Вставляем стёкла!» Кто-то ещё мыл вымощенные улицы. Помню магическую притягательность готических полуруин. Всё это впитано с младенческих лет, это и есть Родина. Ни какая-то малая или большая, а просто моя Родина – настоящая… Сегодня меня спрашивают немецкие друзья, смог бы я жить в Германии? Я отвечаю – ни в Германии, ни в центральной России я жить не могу. Уроженец Иваново прекрасно себя чувствует в Ярославле или Вологде, где такие же небо и церкви, житель Гамбурга отлично устроится в Берлине и Любеке, а у нас ситуация особенная – мы располовиненные. И в нашей душе живут две культуры, проникая друг в друга.

Кeнигсберг чем-то их к себе притянул, как примагнитил и меня. Какими словами объяснить его магию, я не знаю. Знаю – это мой город.

Художник Виктор Рябинин Кёнигсберг

Первым примером такого проникновения является он сам. И я считаю, на этой, называемой калининградской земле, нет ему равных. Но для него мало этого ощущения в себе и в своём творчестве. Он внедряет, прививает чувство восприятия чужой культуры, как своей тем, кого учит в университетах. Когда, однажды, его спросили: «Будущие дизайнеры и художники, как они видят себя на этой земле? Что могут предложить?» он  ответил: – Вот у них, как раз, много интересных идей. И свои проекты они уже начинают делать. К примеру проект реконструкции Макс Ашманн парка, оборонительных сооружений, в частности, Литовского вала. Это ещё, конечно, предработы, часть виртуальная Это и студенческая практика, исторические реконструкции, приведение в порядок того, что сохранилось. Есть ещё практика обмерная, когда ребята делают фотографии, допустим побитой лепнины и с помощью компьютерной программы восстанавливают объект, а потом пытаются его выполнить в камне.

Знаете, ещё Толстой сказал: «Искусство – это не то что есть, а то, что должно быть.»  Своим ученикам он разъясняет наставление его собственного педагога: – Что значит сначала по уму? Это то, что ты сам из себя представляешь. Потом по существу – за что ты взялся, что можешь. А потом, что бог на душу положит, на что способен в свободном полёте.

Да, он учил летать, приветствовал полёт кисти и мысли. Говорил мне, что всегда его удивляли отсутствием шор западные художники. Как они умудряются избежать этого – для него загадка. – Могу сам только прихвастнуть, что унаследовал от Валентина Григорьева свободную манеру и так своих учеников в этой же детской художественной школе наставлял. Ты Ваня. Юра и Оля. Вы внешне совсем не похожи друг на друга. Почему же вы рисуете похоже? Так не может быть! Так не должно быть! – возмущается он, – Вижу это в школе. Значит где-то зажимают, не дают развернуться индивидуальности. Укладывают в прокрустовы рамки какие то… С таким подходом Рябинин растит единомышленников, активных творческих наследников. Рядом с ним не соскучишься. – Что такое скука, я  могу только догадываться, – говорит он,

Дневники в рисунках – хранилище памяти

Невысокий, с виду хрупкий, бесконфликтный, никогда не выражающий своего превосходства над другими художниками, доступный каждому, кто желает с ним общаться, Рябинин и о творчестве своём говорит без прикрас и акцентов на оригинальности, самобытности, находках гибкого ума. – Как-то само собой получилось, что под рисунками стал делать свои заметки, выдержки из стихов, это незаметно перешло в дневники, которые я веду уже почти сорок лет. Они называются «Дневники в рисунках».

Кёнигсберг – моя гордость, моя боль и моя надежда

Художник Виктор Рябинин Кёнигсберг

Отдельные листы из этих дневников я показываю на выставках, в соответствии с определённой тематикой. Например, «Женщины и поэзия». Дневники – мои своеобразные хранилища памяти. Я могу вернуться в любой год и день, вспомнить, что было и даже погоду. На моей персональной выставке в областном архиве дневники вызвали интерес… С дневниками я чаще всего работаю по ночам. То, что формируется за день, воплощается в коллажи, рисунки, заметки Это своеобразная кухня, а дальше начинается та невидимая работа над созданием образа, работа, скрытая от постороннего глаза, о которой знает только сам художник.  Рябинин дарит надежду каждому предмету, попавшему в его руки, любой клочок бумаги, старая обложка книги, вырезка из газеты, конверты, открытки и многое другое перевоплощаются и обретают новый смысл на страницах дневника, где интересные рисунки и стихи, написанные каллиграфическим почерком, иногда на немецком языке, передают жизненное восприятие художника и его отношение к культурному наследию нашего края. Дневник его постоянно с ним. Это и альбом по искусству, и учебник по философии. Искусствоведы поражаются удивительной наблюдательности Рябинина для которого всё становится источником творчества. И, судя по дневникам, литературного тоже. Подписи под листами зачастую, становятся афоризмами, крылатыми  краткими изречениями.

По моей просьбе, он выписал на отдельный листок некоторые из «разбросанных мыслей». Время их процитировать:

• Грош цена тому храму, по дороге к которому люди ломают ноги;
• Лучше быть хорошим для всех, чем плохим для одной;
•  В нашем маленьким курятнике не так уж громко нужно прокукарекать, чтобы прослыть самым голосистым; Виктор поясняет: «Это намёк на некоторых наших художников.»
• Патриотизм, плавно переходящий в идиотизм; идиотизм, возведённый в ранг патриотизма;
• Тому, кто не имеет царя в голове, бесполезно искать его на стороне;
•  Кёнигсберг – моя гордость, моя боль и моя надежда;
•  Чем громче свадьба, тем быстрее развод;
• Тот, кто способен посмеяться над собой, имеет преимущество смеяться над другими;
•  Говорят, что дорога в ад вымощена благими намерениями. А чем вымощена дорога в коммунистический рай? (Под рисунком в дневнике);
•  Утренние тени говорят нам о том, что всё ещё впереди; cпустя несколько лет:
• Вечерние тени говорят нам о том, что многое уже позади;
• В людях, к которым я тянусь, я нахожу те достоинства, которых мне не достаёт.

Переписывая эти его изречения, я думаю о выраженной в них мудрости, ироничности и наблюдательности Виктора. И, кажется, понимаю, что ему иногда хочется не зашифровывая, а напрямую высказать свои мысли. Займись он литературным трудом, несомненно обогатил бы современную прозу или поэзию. А сейчас это попутные вкрапления в главное дело его творческой жизни.

– Вот ещё могу тебе прочитать кое-что из моего «Пересмешника», – хрустнул Виктор другим листом бумаги:

– Много шума из ничего – свадебный кортеж;

– По улице слона водили – двое пьяных тянут третьего

– И за борт её бросает в набежавшую волну – браконьер, завидев инспектора рыбнадзора, избавляется от богатого улова;

– Нас утро встречает прохладой – пробуждение в медвытрезвителе;

– Двенадцать подвигов Геракла – вереница преступлений, богатый материал для криминальной хроники.

Самое ценное качество художника, по мнению Рябинина, способность мобилизовать себя на пустом месте. В этом он видит и умение любого человека чувствовать жизнь, ощущать взаимодействие всего и вся, проживать и переживать осознанно каждый миг. Искуствоведы подчёркивают, что работы Рябинина символичны. Особенно говоря о гравюре «Афродита и другие». Рыцарские доспехи, огромные крылья за спиной, органные трубы, занимающие весь центр композиции, и лишь внизу листа мы замечаем изображение Афродиты. Мастер расшифровывает: «Любое искусство строится на контрастах. Доспехи атрибуты Марса – тбога войны. Война, к сожалению, в жизни человечества занимает больший период, чем мир. На этом фоне тем сильнее и ярче любовь Афродиты». Может ли художник существовать без участия в происходящих вокруг него событиях? Независимым от всех, обособленным? Для Виктора ответ однозначен: «Конечно, художник организм не простой, со своими особенностями. включая проблемы профессионального характера.

Своим студентам я говорю, что можно взять с улицы любого прохожего и научить рисовать по правилам, и он будет рисовать. Но, чтобы стать художником, требуется нечто большее, чем просто умение рисовать. Нужна потребность высказаться, должен быть внутренний колокольчик, который не позволяет душе успокаиваться. Это, наверное, и есть то самое вдохновение, о котором много говорят. Но на самом деле, если много не работать, то откуда оно возьмётся?» Когда Владимир Соллогуб пожаловался Гоголю, что ему что-то не пишется, Гоголь ответил: «А вы возьмите чистый лист бумаги и пишите фразу: «Мне сегодня не пишется, мне сегодня не пишется» до тех пор, пока не надоест, глядишь и запишется. Виктор всегда прост и открыт, как популярная книга, доступная всем для чтения. Он делится своими мыслями о тайнах творчества, не придавая никакого значения глубине собственных высказываний, не подчёркивая их необычность, а, напротив.

Говорил о своём особом предчувствии: – Сижу ночью – и мне как будто сигнал сверху, я будучи радистом, понимаю это. Художник – предвестник событий. Это дано ему свыше. Особое предчувствие, интуиция – его награды, его наказание. За месяц до того, как над Смоленском разбился польский самолёт, я нарисовал работу, предчувствуя катастрофу. За сутки до трагедии в Америке я сделал коллаж с гибнущими небоскрёбами, самолётами… Ёлки-палки, я сказал, и выругался. Никакой экстрасенсорики, никаких предсказаний и не о даре предвидения он говорит. Откровенно говорит о том, что чувствует и предчувствует, о чём звонит его колокольчик, призывая выразить свои мысли в образах…

Вот работа в жанре предчувствия. Рябинин представил Адама и Еву в двадцатом веке, по мотивам гравюры Дюрера,1504 года, изобразив персонажи в противогазах. Он поясняет: – Это мои размышления о назревании глобальных перемен в природе и обществе, изменений социальных и политических. Год создания 1977. В руке Адама табличка с автографами: Дюрер, Рябинин. Был ли Дюрер любимым художником? Виктор говорит: – Не могу сказать, что кто-то конкретно вдохновляет меня. Я учусь у каждого. Все художники связаны между собой, один продолжает другого.  Всё взаимосвязано – на пустом месте художника не возникает.

 Недавно он мне открылся до такой глубины, о которой мне не думалось, не мечталось. Более того, он и сам об этом не знает – узнает, лишь прочитав этот очерк. Получилось это так. Виктор листал журнал «Запад России», отыскивая свою иллюстрацию к стихотворению Иосифа Бродского о Кёнигсберге. – Как! Ты не знаешь этот шедевр? – воскликнул он в удивлении, когда я сказал, что не могу вспомнить, что у Бродского связано с Калининградом, – В журнале моя иллюстрация к этим поэтическим страницам – разбитая карета катится по руинам, разбросанные розы… И в предисловии – приводится восторженный отзыв друга юности поэта, переводчика, литературоведа Анатолия Наймана, автора интереснейшей книги об Анне Ахматовой.

Так вот, он утверждает: «Ничего лучшего, чем Кёнигсберг, я у Бродского не знаю». Эта музыка во мне с его голоса всю жизнь живёт.» Виктор перелистал три страницы стихотворения, озвучив его название понемецки «Einem alten Architekten in Rom» и перевод – «Старому зодчему в Рим». – Перевод неверный – не старый, а древний зодчий, – заметил он, – Бродский видит себя призрачным гостем в мёртвом городе. Кёнигсберг для него похож на Рим, разрушенный варварским нашествием. Даже калининградская коза напоминает ему тех коз, что паслись на римских развалинах. В этих стихах Бродский старается отвлечься от советского Калининграда и приходит к могиле немецкого философа Канта в портике разрушенного Кафедрального собора. В конце стихотворения коляска с призрачными седоками под дождём распадается на ходу и выезжает из города к морю.

Виктор предложил: – Хочешь, я прочту тебе это стихотворение? Не так музыкально тягуче, как Бродский…так, по-своему. И он стал читать душевно – мелодично, голосом передавая глубокое проникновение в него впечатлений поэта о городе, в котором живёт и, которым живёт: В коляску — если только тень действительно способна сесть в коляску (особенно в такой дождливый день), и если призрак переносит тряску, и если лошадь упряжи не рвет — в коляску, под зонтом, без верха, мы молча взгромоздимся и вперед покатим по кварталам Кенигсберга. Кёнигсберг Бродского не представляется поэтическим отражением живописи Рябинина. Они одинаково чувствуют город, где поэт слышит, как деревья шепчутся по-немецки и видит, и ярко, образно передаёт впечатление от поверженного наследия зодчества. Эти стихи меня вернули в Калининград тех лет – я таким тоже видел город, но так, как поэт и художник, его не ощущал, не проникался им так глубоко.

Виктор действительно читал Бродского по-своему, окрашивая стихи тембром искреннего их восприятия, идущего из своего сердца. Да, это не было подражанием музыкальной тягучести авторского чтения. В рябининском исполнении Кёнигсберг звучал для меня музыкой, в которой слышался стон веков. Звучали строки, будто непосредственно обращённые к Рябинину: “Но если ты не призрак, если ты живая плоть, возьми урок с натуры. И, срисовав такой пейзаж в листы, своей душе ищи другой структуры! Отбрось кирпич, отбрось цемент, гранит, разбитый в прах — и кем? — винтом крылатым, на первый раз придав ей тот же вид, каким сейчас ты помнишь школьный атом.”

 Ещё не будучи знакомым с этими стихами, Виктор так и творил, таким и писал город. Свою иллюстрацию к стихам Бродского в журнале «Запад России» Виктор решил переписать на полотно. Картина должна стать ещё одним выразительным прочтением Бродского. Надо вспомнить, эти стихи нобелевский лауреат написал в 1964 году. Это был знаковый для Виктора год – он стал одним из первых выпускников Калининградской художественной школы.

Позже он окончил Ивановское художественное училище. А в тот год – девятого мая – его обожгло эхо войны. Не образно, а живым огнём эрзац – пороха вспыхнувшего под одеждой по дикой случайности. Детали этого происшествия можно опустить, а о последствиях сказать надо. Ожог ноги был страшен, сопровождался нестерпимой болью. Сорок четыре дня провёл Виктор в госпитале. Пять лет боли напоминали ему о Дне Победы шестьдесят четвёртого, во время службы в армии товарищи слышали его стоны по ночам. Что это было? Кто-то сверху решил ему напомнить физической болью, что такое война?  Война всегда отдавалась у него болью в душе – от встреч с ветеранами, нашими и немецкими детьми войны, от трагических историй, пережитых людьми не по своей воле попавших в кровавую бойню. Нередко, при встречах с немецкими друзьями, они мне говорили, что знают калининградского интересного художника и просто замечательного человека Виктора Рябинина.

В людях, к которым я тянусь, я нахожу те достоинства, которых мне не достаёт.

Художник Виктор Рябинин Кёнигсберг

 Где только не находились общие знакомые: – на судоверфи в Гамбурге, в редакции эрфуртской газеты, в интернациональном полицейском обществе. Чаще это были инициаторы гуманитарных акций. Так, с его друзьями Дитером Штеппутатом и Дитмаром Враге я участвовал в, так называемом, «полицейском конвое», везущем гуманитарную помощь из Германии в Калининград. А прошлым летом позвонил мне старый дружище Дитрих Хорст, приехавший из Висбадена, сказал, что нам поможет в общении отличный переводчик, его давний приятель Рябинин. Среди тех, кто любит одну и ту же землю, кто соединяет старый Кёнигсберг с новым Калининградом преемственностью высокой духовной культуры, гуманной родственности людей, Рябинин занимает особое место.

У Рябинина – художника, работающего, по моему дилетантскому определению, в жанре исторической памяти или того грубее сказать, ностальгической эстетики это чувство обострено творчеством.    

Это называется ассамбляж

В его личных контактах с немцами всегда уходит настороженность, тает лёд отчуждения. В 1995 году к нему в мастерскую пришёл художник из Любека Ханс Райхерт. Хмурый, напряжённый, отчуждённый, он начал разговор, как бы через силу, вынужденно. Виктор всё это заметил и отметил, но не замкнулся и повёл общение в обычной своей доверительной манере, поверх напряга коллеги по кисти. И коллега раскрепостился, открылся.

– Ещё мальчишкой в Кенигсберге я дал себе слово – никогда, ни за что не разговаривать с русскими, – сказал он и поведал о том, что стало причиной этой лютой ненависти, позднее перешедшей в устойчивую неприязнь. Рассказывал не в красках – не тот случай – и без подробностей – он не стал их свидетелем. Услышав крик матери и увидев, как русские солдаты тащат её в кровать, он бросился защищать её. Но ударом приклада по голове был надолго вырублен. Пришёл в себя, когда изнасилованную мать увозили в госпиталь С тех пор, он ни под каким предлогом не шёл на контакты с русскими. И, когда в 1993 году в Любеке проходила выставка Рябинина, он пропустил мимо ушей совет матери обязательно пойти на неё. Она сохранила для него газету с информацией о художнике и его работах и снимками картин из серии «Кёнигсбергские руины».

Среди них особый интерес у Ханса вызвала фантазия памяти Гофмана. Ханс вспомнил слова матери: – Тебе надо пойти, он такой же, как ты, художник – учитель и переживает трагедию нашего города, как свою. Тебе надо познакомиться с ним. После её ухода из жизни, Ханс решил при первой же возможности выполнить этот наказ. И, приехав в Калининград, он сразу нашёл Рябинина. С Виктором они подружились, как братья по профессии и дети войны, хлебнувшие от неё немало горя. Ханс стал приезжать в Калининград, нашёл свой дом и школу на улице Нансена, бункер на Берлинерштрассе (ул. Суворова), из бойниц которого они – мальчишки, защищая город, бросали камни в русских солдат, тащивших за собой пулемёты. Недоумевали, куда пропали солдаты вермахта, где они? От нахлынувших воспоминаний по его щекам катились слёзы.

Он пригласил Рябинина на свою красивую дачу в Италии на озере Гарда. Немецкий художник – учитель мог себе позволить такую «малость» роскоши из стекла, дерева и металла на живописном солнечном берегу зеркального водоёма. Привёз туда Виктора наш общий друг полицейский Дитмар Враге. Более того, Ханс организовал выставку картин своего русского друга здесь в Италии. Живописная местность, окружавшая Рябинина, там, куда привёл серпантин дорог с забирающимися на скалы виноградниками, зелень субтропиков, неба синь, просилась на холст. Но в тысячелетнем храме, где были выставлены его работы, ждали встречи с итальянскими и немецкими художниками, рисующими эту экзотику, и жителями самого уникального места в пятистах метрах на уровне красивейшего озера. Многие из них говорили на немецком: сюда во время войны вермахт направлял на лечение раненых.

Мать Ханса именно в этом месте Италии советовала ему построить дом – он глубоко сожалел, что не сделал это при её жизни. Её бы порадовала реализация этого совета и особенно то, что в доме сына гостит русский художник, родом из Кёнигсберга. Ничто в жизни художника не проходит бесследно. На то у него дневник в рисунках, где есть место собственным афоризмам и, может быть, той считалочке, которую сочинил, глядя на итальянскую детвору. Забавную, на трёх языках – за строчкой немецкой – итальянская и русская. Но символом единения духа двух художников стали их совместные выставки в Германии. Когда открывалась выставка в городе Райхерта – Зальцгиттере, о ней говорили: «здесь представлены работы одного художника, родившегося Кёнигсберге до войны, и другого – после».

Думаю, о многозначности этого события излишне говорить. О своей дружбе с калининградским коллегой Райхерт написал в автобиографической книге, названной «Я ни за что бы не хотел говорить с русскими». На обложке рисунок: крыша снесена, чёрное дерево с отбитыми ветками – снаряд попал прямой наводкой. Сквозь крышу виден вдалеке Королевский замок. Внизу на улице лежат за «Максимом» двое – сам пулемётчик и подающий ленту. И вставочка – улыбающийся мальчик четырёх-пяти лет. Акварельный рисунок, сделанный Райхертом по памяти . Виктор переводил мне страницы из книги Райхерта, где, вспоминая его и других калининградских друзей, Ханс резюмировал: «А я ведь говорил, что никогда не заговорю с русскими». Закрыв книгу, Виктор произнес цитату из Фридриха Логау: «Война – всегда война, ей трудно быть иною. Куда опасней мир, коль он чреват войною».

Кстати, в Кафедральном соборе есть подаренное Райхертом оригинальное произведение, – вспомнил Виктор, – Такая композиция – две кованые розы, крест… Это то, что Ханс называл «материальбильд». Хорошая память о нём и его Кёнигсберге.

В последнее время и сам Рябинин увлечённо занялся подобным творчеством. Он сказал мне, что это так его захватило, что не может сказать, когда вернётся к живописи и вернётся ли вообще. Прошла уже выставка таких работ, названная, так же, как одна из них: «Если бы ангелы заговорили»… Обычному человеку не дано видеть в окружающих его вещах то, что доступно только художнику. Меня нисколько не удивило занятие Виктора этой своеобразной инсталляцией – должны же были заговорить артефакты его Кёнигсберга на понятном и нам языке искусства.

• 

• 

Виктор Рябинин ~ “ассамбляжи” (фото Александра Зимина)

Но моё определение его нового направления, как инсталляция оказалось примитивным. Он сам искал этому название и нашёл. Оно звучит по – французски: ассамбляж.  Черепки. Осколки зеркал, железки и деревянные элементы – предметная выразительность отвлекла его от живописи. Его коллекционные артефакты получили новую жизнь, новое осмысление. Каждый отдельный предмет, что мог потеряться среди прочих, сам по себе ничего не знача, в композиции становится штрихом образа, оттеняя другие детали. Не это ли придаёт его работам, отмечаемый искусствоведами, еле уловимый восточно-прусский флёр.

Мастерская Рябинина сама по себе инсталляция, посвящённая Кёнигсбергу. Здесь город оживает фрагментами скульптур, пузырьками из под духов, бытовыми мелочами, ставшими мозаичным собранием, позволяющим представить образ ушедшего города. И всё это подтверждает выражение Виктора: «Чужой культуры не бывает!» После ангелов появились «Монстры, обитающие среди нас». Пригодились навыки в работе с деревом, которые он приобрёл в строительном училище, что окончил до художественного. – Я всегда любил работать с деревом. Пластическими решениями, объёмными, сочетанием дерева со старым металлом, стеклом, артефактами в единой композиции можно выразить очень много, – говорил Виктор,- А я собираюсь создать серию «Прусские мотивы»…

Те, кто «читал» его ассамбляжи, говорили мне о своих ощущениях. Коллега – журналистка, отталкиваясь от детали – куколки, в композиции вернувшей её в детство, испытала потрясение прочитанным драматическим сюжетом. Позже, по поводу замысла серии «Прусских мотивов», он мне сказал кратко: «Я обязан это сделать.» Задумавшись над названием его выставки, я пришёл к выводу – ангелы говорят у него везде, и там, где их не видно. Одно эссе о Рябинине заканчивалось фразой, которая для меня теперь звучит пронзительно и отдается болью в сердце: Если бы ангелы Рябинина заговорили, какие бы откровения они нам передали, смогла бы это всё вынести душа человеческая? А душа художника?

Предчувствия Рябинина охватывали целый мир – мир духа, но не касались его плоти. Что-то болело, где-то кололо. Только заметив большую потерю веса решил обратиться к врачам. Мы в это время обсуждали с ним каждый штрих этого очерка. Без рецензии героя я портретные очерки не публикую.

Витя оказался очень щепетильным, вдумчивым и наделённым литературно – художественным чутьём редактором. Первые три страницы мы проходили пять часов, доводя биографическую часть до идеальной достоверности. Ему бы самому писать автобиографическую повесть – у него за одной строчкой моего очерка целая глава интереснейшего материала. Останавливаемся на строчке об отце: – О войне отец рассказывал своё, как впервые их обстрелял германский лётчик. Они в него пальнули из винтовок, а он сделал круг и показал им, где раки зимуют, очередью из пулемёта, снизился и погрозил кулаком из кабины. Они – бойцы молодые, службу он начинал в тридцать девятом – в Благовещенске в Дальневосточной армии. Там мощную группировку держали, ждали, что японцы нападут. Это была кадровая армия и, в случае войны с Германией, Сталин полагал, что она пойдёт первой. Так по документам значится. Когда их перебросили под Москву, отец говорил, они ещё особой ненависти не испытывали, опасности сразу не почувствовали. И вот эта, как в шутку, стрельба по самолёту, а потом его снижение, разворот…и кровавый фунт лиха – раненные, первые погибшие. Так я от отца узнал о буднях войны. Можешь написать: «От отца он узнал о буднях войны».

За строкой о матери тоже свой сюжет. – О матери верно – угнана на принудительные работы в Дюссельдорф. Немецкий тыл. Не стоит уточнять – по городу ясно. И тяжёлые, драматичные дни. В Дюссельдорфе мама работала на «Тахометрфабрик». Там делали приборы для самолётов, автомашин. А потом её перебросили на «Друкерай Багеля». И вот тут возник скандал: она ни за что не хотела уходить с «Тахометрфабрик». Там оставалась подруга – их разъединяли. Она слёзно умоляла оставить их вместе, но это никого не тронуло: «Мария пойдёт на друкерай!» То есть в типографию. И на следующую ночь «Тахометрфабрик» разбомбили. Подруга погибла. Маму спас случай. Ничего бы не было, и меня бы не было. Но были ангелы-хранители семьи Рябининых и, став художником, он с ними заговорил. При новой встрече проанализировали ранее опубликованные интервью с ним местных журналистов – и там он нашёл неточности. Он же не просто отражал как художник кёнигсбергскую тему, он осмысливал историю края и публицистично публично её выражал. Думается, ещё не однажды всплывут цитаты из его размышлений о судьбе города.

Страницы недочитанной рукописи Виктор после последней встречи взял с собой, отправляясь на несколько дней к морю. Вернувшись, позвонил: «Покажусь врачам, приеду.»  Но врачам он показался поздно и быстро, очень быстро сгорел в огне онкологии. О чём он разговаривает с ангелами? Он ещё на земле им собирался очень о многом сказать. Но, если вы поймёте его работы, то сможете услышать, о чём говорит Витя Рябинин с ангелами и что они ему говорят.

Недосказанное:

Виктор Рябинин двадцать восемь лет учил детей в калининградской Художественной школе, восемь лет – студентов Калининградского госуниверситета. С 2005 преподавал в Калининградском филиале Московского государственного университета технологий и управления. Принимал участие в международных пленэрах: «Экспрессия Ниды», Литва; «На озере Зельва», Польша; «Красота земли Новотомысла», Польша; «Янтарные слёзы Раушена», Светлогорск, Калининградская область. Лауреат премии «Вдохновение» (2007). Участник областных, зональных, всесоюзных и международных выставок. Произведения находятся в собраниях Калининградского областного историко-художественного музея, Калининградской художественной галереи.

Борис Нисневич – журналист, лауреат всероссийских и областных творческих конкурсов, автор книг «Фарватеры одержимых», «Солёные мили», «Свет памяти моей» и многих очерков и рассказов, публиковавшихся в центральных и областных газетах, литературно-художественных журналах и сборниках.
Участник экспедиций калининградских рыбаков в Северную и Центрально-Восточную Атлантику, антарктического научно-поискового рейса «Запрыбпромразведки». В течение десяти лет работал на судах, занимался инженерной работой в рыбной промышленности.
Имеет техническое и гуманитарное образование. Окончил Ленинградский государственный университет.
С 1978 до 2005 года работал в газете «Калининградская правда», где прошёл путь от специального корреспондента до главного редактора и генерального директора.
Награждён медалью Михаила Шолохова «За гуманизм и служение России», имеет ряд других наград, является кавалером ордена «За заслуги перед Республикой Польша».

Дух Кенигсберга Виктор Рябинин

Виктор Рябинин – Дух Кенигсберга (английская версия)

Copyright [Text] © 2018-2021 Boris Nisnevich [Борис Нисневич]. All rights reserved.